Рыболовные туры на реку Ангара
В Ангару Пашин влюбился сразу, это вам не горящие туры в Египет или Турцию, тут настоящий экстрим и дикая природа, в общем удовольствие с которым не что ен сравнится. Он почти не уходил с маленькой, мелко дрожащей под ногами палубы катера-водомета. Над раздольными просторами реки августовский воздух был серебристо-сиренев, днем легок, а к вечеру золотился жидким медом и был так же душист. Величавые синевато-зеленые горы, покрытые сухими сосновыми борами, смотрелись в зеркальные воды. Он представлял, какой будет Ангара осенью — вся в желтых и огненных пятнах лиственниц и малиновых рябин… А сейчас плеса отражают облака, в полдень белые, в сумерках дымчато-червонные. Днем на палубе стелят одеяло, чтоб не обжечься о горячее железо, и можно дремать, пока мимо проплывают берега, калить спину. По берегам тянутся галечники, валуны в траве, сосновой хвоей дышат стоверстные боры.
Вода в Ангаре на удивление мягкая и теплая, притом хрустально-прозрачная, а на изломе воды зеленая — чудо! Плесо над Мурским порогом — раздольное, сияющее, просматривается вглубь до самого дна, усыпанного пестрым камешником; кажется, что галька и валуны на дне лениво шевелятся в струях; рядом колышатся ведьмины космы водорослей. А ниже плеса, совсем рядом — порог рвет и мечется. Весь в мертвой зыби сердитых волн, вскипает беляками и жилистыми струями. Катеришка, рыская навстречу потоку, ползет с трудом, фырчит над бурлящей водой синим соляровым дымком. А две небольшие белые самоходки застыли посреди течения на месте, работая полными оборотами, и катер их медленно обгоняет. Капитан самоходки на палубе смеется и беспомощно разводит руками — такие, дескать, пироги.
Геннадий Семенович Пашин, преподаватель математики в профтехучилище, давно мечтал провести отпуск на Ангаре — посмотреть эту легендарную реку, порыбачить, просто отдохнуть. Приятель, радиожурналист, взялся пристроить его попутчиком на служебный катер рыбоохраны, специально звонил районному инспектору Брюханову. Тот не возражал, и путешествие легко устроилось. Сомнения, откровенно говоря, были только у самого Геннадия Семеновича: когда он еще дома пытался представить свое положение на рыбнадзоровском судне, то чувствовал себя как бы лазутчиком, заброшенным в чужой лагерь.
Пашин был обыкновенным городским рыбаком-любителем — удочка и спиннинг составляли его утехи, поэтому с инспекторами конфликтов никогда не имел. И все же… между ним, рядовым удильщиком, и рыбнадзором существовали заведомо натянутые отношения. И, кажется, обоюдоострые. Пашина всегда оскорблял тот настрой подозрительности, с которым подходит к нему инспектор. Ты на реке отдыхаешь, расслабляешься душой, уходишь в мир дорогого тебе увлечения, и вдруг бесцеремонно, как будто чужой человек в твою спальню, вторгается какой-то полицейский, присматривается, подозрительно принюхивается, требует «вывернуть^ карманы», а то и хамит — дабы доказать свою власть над тобой. За что же их любить? Допустим, зубной врач — от боли избавляет! Но любви к нему, за то что дергает зубы, все равно не будет, хотя и знаю, что лечит.
Однако очень уж заманчивой была возможность проехать по Ангаре на этом катере: ни хлопот, ни забот, остановки в любом месте. Разве можно сравнить с рейсовым теплоходом? В конце концов, инспекторы сами по себе, он сам по себе, к их «карательным» делам касательства не имеет и не хочет иметь. А если что возникнет по ходу плавания, поймают кого-нибудь там, он, Пашин, нарочно отойдет в сторону бросать спиннинг или собирать на острове ягоды. Чтобы сразу поняли: он лично играть с ними в их «казаков-разбойников» не намерен. Зато какую неделю вольного путешествия получит! Он, правда, в мечтах почему-то представлял, что плыть будут вниз по течению, на деле же отправились вверх. Инспектор Брюханов пояснил: обычный рейд километров на триста. Может, неделю, а может и дней десять. То есть на восток, сообразил Пашин. «Навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре», — как пелось в популярной песне его юности.
Ангара, как с радостью заметил Геннадий Семенович, река еще довольно пустынная. Однажды катер пересек путь лосю, которому зачем-то понадобилось переплыть на другой берег — километра два водного пространства. Какая нужда его гнала? «В прошлый раз мы тут же ночевали, — рассказывал вечером у костра капитан водомета Виктор, молодой парень с черными кудрями. — В сумерках вышел из бора медведь и стал купаться вон около того валуна». Рассказывая, он снял с костра ведро с ухой и, обжигаясь, отведал, как посолено. «А вы?» — вежливо поинтересовался Пашин. — «Валентин достал из каюты гитару и давай бренчать». — «А он?» — «Что он? Выбрался на берег, сидит на валуне и слушает. Любитель рока попался».
И рыбы в Ангаре еще хватает! На спиннинг попадались такие окуни-щи-колодины, что Геннадий Семенович никак не мог привыкнуть к их размерам. В первые же дни он сбил самую горячку, да и куда было много рыбы? Хотелось поймать красавца-тайменя, заманчивую добычу настоящего спиннингиста, однако удача не шла на его уду. Ребята с катера только добродушно посмеивались и давали разные шутейные советы. В общем, отпуск проходил прекрасно.
И лишь отдельные моменты их путешествия доставляли ему некоторые… неудобства, так скажем поделикатнее. Трудно даже сформулировать эти ощущения. Будто брел, наслаждаясь, босиком по шелковой мураве, да вдруг — хвать нежной голой ногой об кирпич, притаившийся в зеленой траве!
Вот они сидят с Василием Терентьевичем Брюхановым на палубе, мирно беседуют о том, о сем. Водомет трудолюбиво одолевает встречное течение. Пашин поглядывает на своего спутника. На том форменный синий китель с золотыми шевронами (будто адмиральский!). И размера он, наверное, шестьдесят какого-то! Брючины просторные, хлобыщут на икрах от речного ветерка, словно ослабевшие паруса брига. «Все-таки слишком уж он грузен, — думает Пашин. — Нельзя же так… Даже некрасиво. Видно, привык ни в чем себе не отказывать. И по лицу заметно — вон как расплылось. Хорошо, хоть смотрится добродушно. Гаргантюа. И Пантагрюэль… Это я, что ли, Пантагрюэль? Какой он, кстати, из себя был, тоже толстяк?..»
Возможно, Пашин еще и потому так видел своего спутника (словно отражение в пузатом самоваре), что сам был роста скромного и по сравнению с Брюхановым смотрелся как-то несерьезно, даже голова будто слегка пряталась в плечи. А Василию Терентьевичу сегодня с утра жарко, хотя кое-где еще курятся по-над горами родившиеся на восходе туманы. От них, говорит Василий Терентьевич, рыжики в тайге заводятся. А вот на этой горе черники бывает — страсть… Взгляд его расслабленно скользит по водной глади, по кудрявым берегам, толстощекое лицо исполнено благости. Однажды, лениво продолжает рассказывать, взобрались они на эту гору и… Вдруг брови у него ползут к переносью, припухлые веки сощуриваются.
— Витя, возьми-ка правее, — бросает между делом капитану. — На самолове сидят…
Мгновенно второй инспектор, мускулистый и стройный парень в выгоревшей клетчатой рубахе, с кобурой на поясе, Валентин Панов, сбрасывает с палубы дюралевую лодку. Взвывает «Вихрь», выталкивая легкое суденышко из воды до полднища — Панов мчится к черной точке вдали. Там, в лодке, его заметили, суетливо снуют руками… Поздно. Вслед за моторкой к месту проишествия подходит и катер. Двое растерянных мужчин, стоя на покачивающемся дне лодки, встречают инспекторов.
— Как вы ловко нас, хе-хе-хе! — говорит один из них и гулко смеется с показным восхищением.
— Ах, Михаил Пафнутьевич, опять ты за свое, — как бы даже дружелюбно обращается к нему с палубы Брюханов. — Я ведь в прошлый раз предупреждал, больше поблажек не жди. Придется строго наказывать, придется. — Он уже достал из полевой сумки бланк, расправляет лист ладонью. Фамилию, имя-отчество не спрашивает, и без того почти всех знает. — Рукосуев Михаил Пафнутьевич… Ба! А ты, Сергей, как попал? Ты же года два назад в город укатил?
— Да вот, товарищ Брюханов, решил наведаться в отпуск, соскучился по родным местам, — заискивающе объясняет тот.
— Я, Василий Терентьевич, ради него только и слово нарушил, — гудит первый, ухватившись за возможное оправдание. — Однако надо гостя уважить.
— Как не уважить, — согласно кивает Брюханов. — Только, Михаил Пафнутьевич, не за казенный счет. Согласитесь, нехорошо за чужой счет гостей принимать. Так что распишись вот здесь. Вернусь в район, вышлю извещение на штраф. А еще раз заметим, придется подавать в суд. Я обязан, государство мне не разрешит абы как его интересы охранять. — Брюхановский тенорок звучит строго.
Честно признаться, Геннадию Семеновичу жаль было этих рыбаков, он легко ставил себя на их место и переживал. Да еще грозят впереди последствия за протокол. Хорошо хоть, так миролюбиво, без инспекторского металла в голосе разговаривал с ними Брюханов. И все же подобные сцены были для Пашина тягостны, он старался их избегать. Как говорится, моя хата с краю, и я при сем человек совершенно посторонний.
А после очередной «экзекуции» они вновь плетут на палубе свои неторопливые беседы. Раньше здесь, рассказывал Брюханов, куда б ни собрались — на покос, по ягоду, коров доить (а покосы, смородина и пастбища по Ангаре, как правило, на заливных островах) — всюду путь на лодках. Усаживаются в илимку, отталкиваются. «Ну, бабы, начинай!» И запевали. Как пели! Сильные, чистые, слаженные голоса плыли над ангарскими плесами. Лучших певцов и за весла не сажали. Теперь реже поют: на моторке что за песня? И все же несколько раз довелось им во время поездки послушать. Вдруг из-за острова донесется, аж сердце захолонет от волнения:
Доярки с острова возвращаются. Спасибо, милые, ах, спасибо, где еще такое услышишь! Песенная река…
— На этом плесе я как-то весной на лодке перевернулся, — замечает вдруг Василий Терентьевич, глядя вдаль. — Подъехали на «Казанке» снимать самоловы, надо поднять якорь. Моторист был неопытный, бросился подсобить, борт накренился и… А мы в ватных брюках, сапогах-болотниках, не поплаваешь. — При этом он добродушно улыбается, словно рассказывает не драматический случай, а веселое приключение на пикнике. — Лодка, как поплавок, носом высунулась, и мы успели ухватиться. Километра три несло до острова.
— Не простудились? — с серьезной озабоченностью спросил Пашин.
— Обошлось!
Брюханов был интересен Геннадию Семеновичу просто как человек, безотносительно к должности. Оказывается, он в своей жизни успел заработать уже три пенсии. «Р^азве можно сразу три? — недоумевал Геннадий Семенович. — И на вид вы не такой пожилой человек». Да, на-вид — цветущий здоровяк. Но фронта Василий Терентьевич успел хватить, хотя и под самый конец. А уже после войны, дома, вдруг снова попал в госпиталь — неожиданно дали себя знать последствия контузии. В двадцать два от роду, парень статный и рослый — пенсионер. Он жениться только собирался. Друзьям так и не признался про пенсию, стыдно было. Пошел просить работенку инвалидскую. «Поезжай в Эвенкию, там люди во как нужны», — неожиданно посоветовал друг-кадровик. — «На Север с пенсионным здоровьишком?» — «Ты что! Там — природа, тишина!» — «А! В Эвенкию, так в Эвенкию…» На том и кончилась первая пенсия. Вернулся через пятнадцать лет. И в Эвенкии, и затем у себя на Ангаре занимал видные посты в райкоме и райисполкоме, за плечами серьезная жизненная школа.
— Говорят, беспокойные всегда худые. А кто скажет, что я худой, кто? То-то! — смеется Василий Терентьевич над собой. Вы, наверное, думаете: и фамилия — как нарочно, ага? У нас тут полно Брюхановых. Как услышите: Брюханов или Кулаков, Панов, Рукосуев — значит, исконный ангарец. Только чтобы за центнер тянули, как я, таких мало! Если бы хоть характер… А то всю жизнь спокойно не работал. Приеду на новое место — тишь, глушь, а потом, смотришь,.появляются вокруг какие-то новые организации, «первые колышки», службы, планы, сверхпланы, все торопятся.
Время такое выпало для жизни, когда на Севере тишину рушили, воротили, воздвигали. А вы теперь думаете, что эти перемены сами собой произошли. Знаете, как я вторую пенсию получил? — Пашин слушал его сосредоточенно, без улыбки. — В сорок лет — инфаркт, еле оклемался. Снова инвалид. И опять пошел просить работку — так, говорю, потише чего-нибудь подберите, чтобы больше на воздухе. А вот, отвечают, пришла бумага — просят рекомендовать человека на новую должность, называется инспектор рыбоохраны. Я и пошел — тихую гавань себе подыскал. — И добродушно смеется: ну, дела! Потом вздыхает: — Правда, красавица наша Ангара?
— Мне очень нравится, — серьезно ответил Геннадий Семенович.
Пашин был человеком простодушным и ровным, со всеми на «вы», в разговоре держался немного официально, как будто произнося фразы «Курить вредно» или «Будьте осторожны с огнем», и голос у него при этом был соответствующе служебным. Он вообще вел себя всегда всерьез. На катере расхаживал в тренировочном Трико, новых кедах и светлом пиджаке в крупную коричневую клетку, с накладными карманами — Геннадий Семенович остерегался речного ветерка. Глаза у него коричневые, брови темные, и лицо кажется бледноватым, плохо загорает. Прическа у Геннадия Семеновича тоже без фокусов — волосы коротко подстрижены, не пытаются стыдливо-жеманно прикрывать небольшую лысинку на макушке; лысина, значит лысина, закон природы, чего же тут манерничать.
И вдруг этот человек, который, казалось, постоянно помнил о своем несолидном росте и чуть пришибленной фигуре, мог улыбнуться совершенно доверчивой ребяческой улыбкой, от которой карие глаза вмиг загорались радостью и любовью к собеседнику, а ровный ряд белых зубов еще больше усиливал впечатление открытости души. Этот улыбающийся человек выглядывал из-за строгой ширмы буквально на минутку, и ты затем никак не можешь решить: что все-таки представляет из себя Геннадий Семенович Пашин — непосредственный и доверчивый он или всегда застегнутый и скучноватый? Видно, преподавательская работа продиктовала ему поведение-роль, да так и оставила ее на всю жизнь для постоянной, как говорится, носки. Но и собственная ребяческая душа в нем сохранилась. Это она радовалась красоте Ангары, окуням-горбачам, утренним туманам и знойным полдневным запахам августа, старинным ангарским песням.
— А на этом плесе наши ребята как-то тихонько спускались ночью по течению, — опять между делом вспоминает Брюханов, — и вдруг слышат голоса… Ракету в небо, мотор врубили и к ним. А навстречу — из ружья, в пятнадцати метрах! Чудом не задел. Ну, задержали их… Что-то я все про себя да про своих. Ведь вам, Геннадий Семенович, тоже несладко приходится на работе. Современную молодежь воспитывать — это ж какие надо нервы, сколько знаний! Нет, я бы не смог…
— Да, наша работа очень ответственная, — согласился Пашин. Ну никак не получалось у Геннадия Семеновича, чтобы совершенно «не
замечать» работы своих спутников инспекторов. Хочешь не хочешь — каждый день становился свидетелем столкновений с людьми нечестными, с ловкачами, крупными и мелкими нарушителями и настоящими рвачами. Впервые Пашин наблюдал события с непривычной точки зрения, как бы изнутри. Недавно пристали в деревне купить молока. Идут по улице, навстречу бабка. «Молочка не продадите?» — «Како молочко, сынки! Тут рыбнадзоры понаехали, надо бежать деда упредить, чтобы сетку снял, а то последнюю отберут, ироды, грому на них нет!» — «Ты не торопись, бабуся, мы и есть рыбнадзор». Лицо ее вдруг обвисает. И тут же расплывается в сладчайшей улыбке: «Значитца, молочка захотелось миленькие? Батюшки! Да у меня и утрешне есть, и вечерошно, а уж жирно-то, уж духовито!» Кудрявый капитан Витя молча махнул рукой и пошагал назад. Вернулись без молока…
Даже иногда странно, подумал Геннадий Семенович, что Брюханов так миролюбиво ведет себя, вроде либералом каким-то. Ничего обидного не требует, просто исполняет свое дело. Толстый, отпыхивается все время, а лицо симпатичное; такой, наверное, просто по складу характера не может быть злым.
Все больше захватывали Геннадия Семеновича не только удивительно красивые виды самой Ангары, но и весь этот впервые открытый им своеобразный край. Да, это был особый мир со своей неповторимой природой, устоявшимся бытом, характерами, даже с особой речью. В первые дни Па-шину казалось, что ангарцы не говорят — поют! А все ударения в названиях звучат у них совершенно не так, как читают их на карте за пределами Приангарья. Места, по которым они плыли, до сих пор остаются в стороне от железнодорожных путей, река здесь — главная транспортная магистраль и средоточие жизни. Как века назад. В деревнях то и дело попадались старинные предметы, вроде кожаных бродней, расписной резной дуги или пудового колокола, приспособленного ныне для пожарной необходимости, и Геннадий Семенович рассматривал их с детским любопытством. А какие услыхал в ангарских селах старинные речения! Хоть записывай.
— Знаете, почему так говорят: крепкий, мол, старче — двужильный. Как это — двужильный? — хитро улыбается Брюханов.
— Какие-то в нем две жилы… Становые, да?
— А вот и нет! Спросите у нас в деревне, как тут сруб-пятистенник называют? Скажут: двужильная изба — на два «жила»!
— В голову не приходило. Выходит, двужильный старик — это которому два срока жизни на земле отмерено?
Пашин видит, что Василий Терентьевич ужасно доволен эффектом — сумел поразить приезжего. У нас, мол, не такого наслышишься-насмотришься.
Да, Ангара — это целый своеобразный мир, думал Геннадий Семенович, слушая неторопливые рассказы Брюханова. И, между прочим, человеческие отношения складываются сейчас на безмятежно-прекрасной реке очень непросто. Многие сложности порождает как раз консерватизм исстари заведенных порядков и представлений. В общем-то работы инспекторам хватает, хотя стрельба, ракеты и погони — не каждый день. А все почему? Испокон веку коренные сибиряки черпали в тайге и реках сколько душе потребно. А тут вдруг ввели утеснения. Порядок еще не устоялся, с ограничениями не свыклись. Запреты ангарцы в массе своей воспринимают как искусственное осложнение: раньше, мол, рыбачили в открытую, а теперь надо остерегаться. Прятаться, а не прекращать. Застигнутые на месте нарушители оправдывались до того однообразно, даже слушать было досадно за них.
— Ей-богу, в первый раз, товарищ Брюханов! Чтоб мне этой реки больше не видеть. На ушицу решил разок добыть, да вот… Стыдобушка-то какая, людям на глаза теперь нельзя показаться.
— То-то и некрасиво, — сочувственно произносит инспектор. Собеседник улавливает добрую нотку в голосе.
— Однако одну-то сетёнку отдали бы…
— Да вы что говорите! — обижается Василий Терентьевич. — Как можно? Вот с нами товарищ едет из центра, — он показывает на Пашина, по случаю вечерней росы наряженного в свой городской клетчатый пиджак. — Что он про нас потом скажет?
— Правила нарушать нехорошо, — очень серьезно подтверждает Геннадий Семенович. А что он еще мог сказать в сложившейся ситуации?
Рыбак смиряется с потерей, отчаливает. Но по всей его фигуре чувствуется, что в нем осталось убеждение в оскорбленной справедливости: одну-то сетёнку, однако, можно было б, как же так, неуж вовсе нельзя?..
— В газетке пишем, в поселки выезжаем беседы проводить, коллективы создаем, — Василий Терентьевич вздыхает и вытирает под рубахой вспотевшую грудь. — А все еще трудно до народа доходит, что не та теперь Ангара. На моих глазах столько переменилось, я-то больше других вижу.
И чем больше наблюдал и слушал Геннадий Семенович, тем глубже проникался уважением к природному уму Брюханова, его жизненному опыту, тонкому пониманию человеческой натуры и убежденности в своем деле. В сложной ситуации тот нашел, как Пашину стало казаться, самую верную линию поведения. Он вежлив и тверд, не командует, не обижает, не обостряет положения, но и спуску не дает. Отлично понял, что власть — не топор бездумный: раз попалось — руби.
Они сидели внизу, в каюте, завтракали, вскипятив на берегу чай.
— Обозлить людей проще всего, — задумчиво рассуждал как бы сам с собой Василий Терентьевич. — Командовать легко — убеждать тяжело, устаешь… О-хо-хо, опять жара с утра. — Тяжко отдуваясь, грузно встал с жесткой скамьи и направился по крутой лесенке на палубу. — Глянуть, что на вольном свете деется…
«Да, в сложной переломной ситуации на Ангаре, — думал, глядя ему в спину Пашин, — можно просто работать, а можно вести постоянную войну с жителями. Еще вопрос, от чего больше пользы…»
— Удивляюсь я на него, — перебил размышления Геннадия Семеновича Валентин Панов, пожимая плечами. Он тоже смотрел в спину тяжело поднимавшемуся по крутым ступеням Брюханову и заговорил, когда тот закрыл за собой дверцу люка. — Вот терпение у человека! С нашим братом тоже ведь по-разному обходятся. Убеждать, стыдить… А самому спину жаканом просадили. Чудом спасся — ружье у них второе не закрылось.
— Какое ружье, о чем вы?
— Разве не слыхали? Лет пять назад все газеты писали, суд был в краевом центре.
— Что-то смутно припоминаю, — сказал, наморщив лоб Геннадий Семенович. — Разве это про него? Расскажите, пожалуйста.
— Самое интересное, что Василий Терентьевич в отпуске отдыхал, как вы теперь, к примеру…
Они с женой неделю жили в родной деревне, брали бруснику. Все-таки не вытерпел Василий Терентьевич и попросил заезжавшего проведать своего «адмирала» участкового инспектора Николая Кашина взять его с собой на денек — район этот был знаменит осетровыми тонями и браконьеров манил, как варенье мух. На одном из островов заметили палатку. День был угрюмый, моросил осенний дождь. Брюханов предъявил двум обросшим мужикам служебное удостоверение, спросил, чем занимаются.
— Охотимся, — мрачно ответил один из них, худой и горбоносый, похожий на горьковского Челкаша, как его рисуют на иллюстрациях.
Василий Терентьевич осмотрел лагерь: в палатке сети, рядом в кустиках, в полиэтиленовых мешках, семнадцать умело засоленных осетров. Кашин сел на пень и начал заполнять протокол; он как раз писал: «При задержании сопротивления оказано не бы…» В этот самый момент горбоносый схватил ружье и трахнул жаканами в спину сперва Брюханову, затем Кашину. Василий Терентьевич упал. Кашину угодило в бедро, он, хромая, побежал к лодке.
— Стреляй, гад! — заорал горбоносый напарнику, но у того не закрывалось ружье: застрял разбухший от дождя патрон.
Горбоносый бросился за Кашиным, настиг, ударил ножом, еще раз — лезвие скользнуло по лопатке, раненый сопротивлялся из последних сил. И если бы не воля и мужество Василия Терентьевича… Все считали его конченым, совсем о нем забыли, гоняясь за Кашиным. А он нашел в себе силы добраться до лодки и достать из нее ружье. Горбоносый никак не ожидал увидеть направленный в упор ствол. «Убью!» — Василию Терентьевичу только чудилось, что он кричит, но этот страшный хрип оказался страшнее громкой угрозы. Горбоносый отпрянул от Кашина и бросился в заросли… Оперативно развернулась милиция, подняли в воздух вертолет. Преступников схватили, раненых успели спасти врачи.
— Был я на том суде, — задумчиво закончил рассказ Валентин, — три дня заседали. Знаете, что меня больше всего поразило? Какое-то всеобщее… пусть не сочувствие — равнодушие к браконьерам. А если прямо назвать — потакательство. Не знаю, может, мне показалось. И сам гад этот заявил: инспектора, говорит, виноваты, что я так распустился — сколько раз на месте захватывали, но серьезных мер не принимали; вот, дескать, я и решил, что все сойдет! Перед тем какое-то леспромхозовское начальство осетрину у него покупало, хотя знали, что добыта незаконно. Разве у себя на работе такое позволили б? А на реке все можно…
Случай, рассказанный Пановым, произвел на Геннадия Семеновича тягостное впечатление. Да, есть еще хапуги и настоящие хищники, рыбнадзор нужен. Конечно, лучше бы, если б все — по совести. Но преступники есть, чего уж тут. Да и масса мелких и средних нарушителей живуча — на этих Пашин насмотрелся во время своего путешествия. А Брюханов-то! Теперь Василий Терентьевич окончательно покорил Пашина. Как страстно, значит, надо любить природу, как глубоко понимать ответственность, чтобы по собственной воле взвалить на себя тяжкую долю противоборства с инертной массой местного населения. Он просто раньше всех признал суровую необходимость ограничений. Но пока согласятся остальные, сколько недовольства вызовет своей твердостью, сколько обид и злых слов падет на его доброе имя… Да, решиться на подобное способен лишь по-настоящему мужественный человек.
Так, или примерно так, очень всерьез (и потому чуть по-газетному) размышлял Геннадий Семенович, новыми глазами видя смысл всего поведения Василия Терентьевича. И вдруг улыбнулся своей белозубой улыбкой, детски-доверчивой и радостной, сказал Панову:
— А среди толстяков часто бывают добрые люди, правда?
Наступил последний ночлег на Ангаре. Вечером они пристали к тихой галечной косе большого зеле но-кудрявого острова.
— Здесь переночуем, — пояснил Василий Терентьевич, в голосе его чувствовалась озабоченность. — Тут пониже знаменитая осетровая яма, браконьеров как магнитом притягивает.
В сумерках к их костру одна за другой стали подъезжать лодки. Пенсионер-любитель, сельский врач, отпускник-горожанин, тракторист из леспромхоза. Один какой-то парень был такой конопатый, что, глядя на него, все улыбались. Дружелюбные приветствия, разговоры о погоде, веселые истории… Пашин уже знал, что катер рыбнадзора известен всем на Ангаре: о том, где находится и куда следует, по эстафете передают от лодки к лодке — весть бежит впереди них. Вполне возможно, среди собравшихся вокруг костра никто злого умысла про себя не держал. Но Геннадию Семеновичу в тот вечер вспомнилась виданная когда-то в детской книжке картинка: у костра сгрудились застигнутые ночью путники, а из темноты вокруг фосфорическими огоньками мелькают волчьи глаза — хищники сидят неподалеку и ждут своего часа… Укладываться пошли на катер (от серого сырого тумана стало ознобно). Собрав экипаж, Брюханов сказал, стоя посреди тесной каюты:
— Спать, хлопцы, не придется. Сейчас ты, Виктор, дневалить на палубу, потом сменим. А только развиднеется — на яму.
— Василий Терентьевич, — смущенно проговорил Пашин, — я все про себя думал и хочу… В общем, если нужно, меня тоже разбудите. Может, надо подежурить или еще что… Должен же я как-то отработать проезд! — Доверчивая улыбка осветила его обычно скучноватое лицо.
— А что, разбудим, хлопцы? — обрадованно спросил членов экипажа «адмирал». Те радостно закивали головами. — Нам каждый штык важен. Становитесь в строй! — с размашистым жестом весело зачислил он Геннадия Семеновича в свою команду.
Пашин не сразу заснул в ту ночь — все думал. «Как перед Аустерлиц-ким сражением», — мысленно пошутил он над собой. Шутки шутками, но если бы ему до этого путешествия сказали, что он добровольно пойдет в «нештатные» помощники рыбнадзора, Геннадий Семенович не поверил бы! Он вообще в жизни всяких активистов недолюбливал, и вдруг — сам. Чудеса… Как это сумел Брюханов его «завербовать»?.. И вдруг на рассвете случится какое-нибудь столкновение? Возможно, и с выстрелами… Они схватят браконьеров, об этом напишут в газетах. Знакомые будут читать и диву даваться: «Геннадий Семенович?! Кто бы мог подумать! Вот так Пашин-тихо-ня…» Уснул он с холодной решимостью в сердце.
Будут ли завтра столкновения и погони, придется ли Геннадию Семеновичу совершать отважные поступки — для нашего рассказа уже несущественно. Завтра ли, в другой день — какая разница, случай всегда может представиться. Главное — когда-то решиться и занять свое место в строю.
