Ловля на реках Сибири
Как-то, уже в конце лета, к нам в гости приехал мой старый друг и бывший однокашник Борис Мишанин который часто покупает горящие туры из алматы. Мы с ним переписывались, хоть и реденько, и вот он решил посмотреть Сибирь (начитавшись красочных описаний ловли тайменей-гигантов), определил для этой цели часть своего отпуска, я конечно не стал ему устраивать банкет ресторан но встретил по людски. Я-то свое уже отгулял, далеко ехать не мог, и на выходные мы с ним сгоняли на Красноярское водохранилище. Борис привез спиннинг. Насколько я знал, раньше друг хитроумной английской снастью не занимался. Он пояснил свое намерение тем, что его младший братец Юрка теперь живет в Мурманске и пишет, что ловит только спиннингом, очень советовал попробовать на Енисее. Юрка стал настоящим профессором спиннинговой ловли!
— Он-то, может, и профессор, да ты этой штуки в руках не держал.
— Ну и что? — отмахнулся друг. — Спиннингом даже Ленивые английские лорды ловят.
— В Африке?
— Напрасно ты не веришь в богатство родной природы, — парировал он, влюбленно глядя на лакированное удилище с колечками.
Приехали под вечер, мы с сыном торопливо накачали лодку и отправились, как всегда, удить окуней. А Борис все еще монтировал на берегу свое аристократическое орудие лова. Наконец он неторопливо подошел к воде и величаво взмахнул удилищем. Первый заброс оказался последним: до темноты нашему спиннингисту хватило распутывать гигантский «парик» — склубившуюся пышным пучком леску, сбежавшую с катушки.
Наутро все повторилось. Отличие состояло в том, что гость забросил блесну на склонившийся над водой куст и около часа пытался ее освободить. У нас с Вовкой сразу начался веселый клев, и мы забыли про незадачливого европейца. Не могу сказать, на какой раз он все же сумел забросить приманку. И тут случилось чудо. Когда Борис стал подматывать леску, мы отчетливо увидели, как нервно дернулось и принялось зло упираться удилище в его руках. Щука оказалась вполне приличной. Мы забыли про свои удочки и наблюдали, что будет дальше. Борис сделал подряд еще восемь забросов и всякий раз вытаскивал по плоскомордой рыбине! Наконец он все-таки хлестнул по воткнутому в берег моему запасному удилищу, блесна оторвалась и улетела в залив, обрывок лески серебристо заиграл на ветру. Мы вздохнули после необычайного напряжения, а наш спиннингист проговорил:
— Понатыкали палок по всему берегу, пройти негде… — И, помолчав, прибавил, будто ни к кому не обращаясь: — Вот вам и лорды.
Елки-зеленые! Чего стоили наши колючие пучеглазки по сравнению с его щучинами! Мысль лихорадочно заработала, и в голову пришла дерзкая идея.
— Давай на берег! — решительно скомандовал я Вовке.
Мы торопливо выбрались на сушу. Я порылся в рюкзаке и нашел алюминиевую ложку. Искусство требует жертв! Отламываю у ложки держало и проволокой кое-как прикручиваю тройник — получилась первобытная блесна. Привязал леску к толстому длинному шесту и бросил алюминиевую приманку в воду, словно камушек, а сам пошел вдоль берега, держа шест над водой. Шагов через десять кто-то сильно дернул палку у меня из рук… И так пошло: де-сять-пятнадцать шагов вдоль берега — новая добыча. Никакого труда, никакого риска: зацепил и вытащил. Вовик бегал рядом и канючил:
— Папа, ну дай я попробую!
Борис стоял на берегу с драгоценным спиннингом в руках и словно забыл, что он собирался привязать новую блесну, словно вообще забыл, зачем он сюда приехал. Потом глянул на свою тонкую снасть, недоуменно повертел ее в руках и спокойно отбросил в сторону. Все его старания потеряли смысл, и вместе с ними умер азарт.
После той поездки я долго не мог прийти в себя. Как же так?! Появляется залетный гастролер и… Ведь я несколько лет езжу на этот залив, считал, что все здесь знаю, до тонкости постиг…
Помню, первый раз мы приехали просто посмотреть: что за чудо такое рукодельное сотворили люди на Енисее? Заранее было ясно, что настоящей сибирской рыбалки там быть не может: хариусы и ленки-таймени теперь стали далекими — если только на весь отпуск, обыденкой не обернешься. Несколько отторгало, правда, само слово «водохранилище», одним своим звуком убивало в душе желания, в голову лезли разные «овощехранилища» и прочие словесные страшилища. Но любопытно все же было глянуть… Свернули с Абаканского тракта, проехали километров пятнадцать — сначала меж просторных всхолмленных полей, потом все куда-то вниз крутыми логами в густой папороти и редких березах. И выкатились на вольный берег широкого залива.
Залив оказался удивительно красивым. От самой воды вверх по склону стоял редкоствольный березняк с зеленым полусумраком и густой травой между стволами, там и здесь подвижными пятнами светились солнечные лужайки сплошь в ярких цветах — все очень напоминало картину Левитана «Березовая роща». Берега защищали залив от ветра, гладь воды отражала чистоту зеленого мира вокруг, белые стволы берез и синеву неба, а в глубине прозрачнейшей плоти темнели затопленные коряги — рыбьи убежища. Тишина царила кругом… И наша палатка, оранжевая на зеленом берегу, смотрелась как цветок-жарок в молодой луговой траве.
— Красота-то какая! — тихо проговорила жена. — Никуда больше не хочу ездить…
Но настоящее чудо состояло в том, что вокруг не было комаров. Ни единого! Я нет-нет ловил себя на каком-то непреходящем недоумении — вроде чего-то ищу или жду, настороженно озираясь… Жизнь в Сибири приучает: хоть и жаркое лето, на рыбалку снаряжаешься в плотную куртку и брезентовые штаны, запасаешь мази, место для стойбища выбираешь на ветерке, на крайний случай в рюкзаке лежит сетка-накомарник — все средства антикомариной защиты наготове! И вдруг — вокруг чисто. Фантастика, сказка! Видимо, вода, которая тут прибывает все лето, затопляет комариных личинок — в этом причина потрясающего для сибирской природы феномена.
Осмелев, я разнагишался до плавок, раскидав вокруг по траве жаркие одёжи, и принялся пить солнце всей непривычно-белой кожей. Жена и сын наблюдали необычную картину с ужасом! Потом с недоверием, с любопытством. И наконец тоже осмелились. Она явилась миру, выступив из распахнувшихся створок палатки в одном купальнике. Полдня разгуливала по берегу вольно, и сразу было видно, что чувствует себя безоблачно-молодой и неотразимо-привлекательной.
К вечеру солнце опустилось за холм, и перед нами начал тихо сиять золотой плес; он был весь испещрен кружками рыбьих всплесков. В сумерках залив стал мерцать наподобие старого зеркала в темном коридоре. А когда сгустился ночной ультрамарин, на темной воде кое-где тихо вспыхнули дрожащие звездочки рыбацких костров, от которых тянулись тонкие огнистые змейки. Как будто кто нарочно выдумал все новые цветовые эффекты, чтобы поразить красотой и возможностями раскинувшегося перед нами экрана — настоящая цветомузыка.
Естественно, попробовали и рыбалку. Вдруг поплавок вздрогнет и пойдет приплясывать на воде, даже подпрыгивает! Это фокусы серебристых соро-жек, любят они поиграть с насадкой, рвут червяка, будто цыплята. Наконец поплавок легко притонет — тут подсекай, не теряйся. Я дергаю удочку и говорю:
— Сороожка!
А то стоит-стоит поплавок в воде неподвижно, да и юркнет сразу вглубь! Значит, полосатый окунь-разбойник с ходу заглотил червя. У этих красноперых характер сурьезный, играть не любят. Хвать — и на дно. Стоял-стоял поплавок, вдруг хвать — сразу весь окунулся. Я дергаю удочку и говорю:
— А это — окунь!
— Окунь-окунь, окуни! — смеется сын.
Если же захочешь совсем избавиться от окунишек, то надо лишь заменить червяка хлебным катышем — его полосатые не трогали, ^огда насадку теребила всякая бель — подъязки, ельцы, сороженка. Правда, клев на хлеб капризен, появляется много пустых подсечек, приходилось то и дело насаживать новый мякиш…
Первые несколько лет после образования нового водоема в ней попадался и хариус. Раньше он обитал в Енисее, на лето уходил в мелкие притоки, к осени скатывался назад. И вот вдруг стал, как было тысячелетиями, возвращаться по осени, а вместо холодных енисейских струй навстречу — подпор прогревшейся за лето морской воды. Рыба растерянно крутилась возле устьев боковых речек, и тут ее хапали кто чем мог! Жутко представить… Правда, продолжалось это сумасшествие года два-три: затем хариус совсем исчез — стоячая вода оказалась не по нему. Но об этих легендарных временах мы услыхали позже, когда начали регулярно ездить на наше море.
Так мы в семье стали называть залив, который всем понравился, — наше море. Конечно, оно не наше, это море — всеобщее. А если подходить строго, то и не море. Но так уж повелось — величать водохранилища ГЭС рукотворными морями. Когда мы зимой начали обсуждать, куда бы махнуть в отпуск на следующее лето, наша женщина воскликнула:
— Лучше всего на море!
— Какое море?
— Ну наше море, где в прошлом году были.
С ее легкой руки и закрепилось название — «наше море». Женщину прельщали красоты местности и возможность позагорать, меня устраивало, что хоть какая-нибудь, но рыбалка здесь была обеспечена: куда-то же надо ездить на выходные! Правда, на второе или третье лето в рыбьем народонаселении залива произошли заметные перемены: ельцы — тоже любители быстрых и прохладных струй — совершенно исчезли, за ними почему-то вывелись подъязки. Зато расплодились окуни и окуньки. Больше всего стаи полосатых любили гулять в березовых рощах. Я имею в виду затопленные березы; они торчали на отмелых местах голые, белые, топорщили кверху ветви и напоминали рыбьи скелеты, воткнутые вниз головой. Въезжаешь в такую рощу на резиновой лодке, привязываешься к стволу, забрасываешь удочку… А утихнет клев — ищи новое место, у другой березы.
На обед мы всегда варили уху. Наша женщина обычно сидит в сторонке на раскладном стульчике в тени, на переносье пристроен зеленый листок, дабы нос, избави бог, не облупился. Нижняя губка у нее непроизвольно выпятилась, и она задумчиво поигрывает на ней тремя пальчиками, не обращая на нас никакого внимания. А мы возцмся у костра. Женщины варить уху совершенно не умеют: в лучшем случае получается рыбный суп. А настоящая рыбацкая — о, это целое искусство! Разумеется, она должна быть тройной. Во-первых, запускают ершей или окуней — их позже просто выбрасывают. Вторым закладом следует рыба белая: сорожняк, елец, хорош бывает лещ. Последним слоем в «трехэтажную» уху должна идти стерлядка (у нее жир янтарного цвета, как у курятины!) или — на сибирский манер — таймень, муксун… Сложность в том, что ни стерляди, ни тайменя мы на данный момент под руками не имеем, улов состоит из одних темноглазых окунишек. Но уж их я — как положено по настоящим правилам! — не чищу, только вспарываю, выбрасываю кишочки, и, как были, вываливаю из миски в забурливший котелок.
— Что вы делаете, балды! — вдруг с веселым ужасом всплескивает на своем стульчике руками наша женщина. — В чешуе?!
— А ты сиди и почитывай. — Я спокойно снимаю с ухи пену деревянной ложкой. — Мы не вмешиваемся, когда ты готовишь. Если б мы стали следить за тобой у плиты, такого, наверное, насмотрелись бы…
— Чего такого, договаривай? Ох и балда. Как же есть с чешуей?!
— Ха! — Я лишь отмахиваюсь в ответ ложкой. — У нас своя кулинария, рыбацкая.
— Вари-вари скорее, кулинар великий! Распелся… Без твоих россказней слюни текут.
Наконец суетливо рассаживаемся вокруг котелка, от которого плывет умопомрачительный аромат. Но тут прежде требуется еще притрусить наше произведение искусства настриженным зеленым луком и укропчиком — для полного натюрморта и благовония. Все, поехали! Шумно хлебаем в полном молчании. Жена откладывает на минуту деревянную ложку, тянется за новым куском хлеба и смеется:
— Вкусно! Хотя в принципе вы варвары.
Да, безоблачная была жизнь на нашем море в окуневый век, как незамутненная сомнениями светлая пора юности. И вдруг это неожиданное, неистовое щучье буйство…
Но тут я должен сразу пояснить, что продолжался этот дикий жор недолго. С каждым летом хищниц становилось заметно меньше, от спиннингистов потребовались тонкость в оснастке, изощренность во владении ею. Недолго музыка играла… Пришло время, когда уже никакие ухищрения больше не помогали: хлещешь, хлещешь пустынные воды — мертвое море.
Мы, бывало, встретившись рыбак с рыбаком, долго взаимно недоумевали: что произошло, почему исчезла щука? Пока я не разговорился с одним человеком. Однажды неподалеку от нас пристал небольшой катер, шумная компания молодых ребят и девушек высыпала на поляну, стали сооружать костер. Во главе оравы был солидный мужчина в очках и мягкой шляпе. Экспедиция молодых гидробиологов из университета занималась летней практикой. Этот ученый и разъяснил: щуки нерестятся раньше всех других рыб, сразу вслед за ледоходом. Идут на затопляемые луга и там, в старых травах, выбрасывают икру. Вода на мелких местах быстро прогревается, мальки выклевываются. А на нашем водоеме люди установили свой порядок: в мае-июне уровень здесь продолжает быстро подниматься. Но ведь хищницы этого не знают — весной, как у них заведено, мечут икру, а холодная вода ее топит. И не стало на водохранилище возобновления щучьего стада…
— М-да, ученые все знают, — задумчиво покачал я головой.
— Только не всегда и не обо всем, — усмехнулся собеседник, глядя в костер. — Потребуются десятилетия, чтобы постичь законы жизни нашего водохранилища. Когда море только проектировали, — рассказывал он, — рыбоводы мысленно прикинули, что получится: чистейшая вода, огромные глубины, каменистое дно — это ж почти второй Байкал! Запустим омуля, сигов, помножим площадь водного зеркала на плотность разведенного рыбопого-ловья и получим чистую прибыль в рубликах! Но у ершей и окунишек, пре-зреиной серой рыбешки, оказались на сей счет собственные соображения.
Они принялись уплетать драгоценную икру и мальков, привезенных самолетами с Таймыра и Байкала, занимались этим очень тщательно и расплодились на дармовом корме неисчислимой силой. Тем более что вывелась щука, которая по извечным законам должна была держать поголовье сорной мелюзги в ежовых рукавицах. Для того и щука в море!.. Так что омулей и сигов нет в нашем море до сих пор. Такой получился урок рыбьей арифметики.
После той беседы на берегу для меня многое стало проясняться. Условия жизни в новом водохранилище еще не устоялись: старая водная растительность в огромных глубинах погибла, гниют затопленные деревья: вдоль приплеска сперва густо разрослись полевые сорняки, потом кое-где стали появляться желтые каемки будущих песков. Меняются дно, состав корма, давление и температура воды. И рыбы вынуждены приспосабливаться. Вот и озадачивает нас море каждое лето. Что ни год, ждешь нового катаклизма: какой еще фокус выкинет любимый залив? С нашим морем не заскучаешь!
Наступило время — и примитивные окуньки стали капризничать. То им погода не нравится, то червяк не устраивает, требуют, меленького. Дошло до того, что одно лето я ловил совсем плохо, даже наша женщина стала упрекать: ты, говорит, папуля, что-то и ухой своей знаменитой тройной нас редко балуешь. Обидно. Высыпаю рыбу из садка на траву, объясняю:
— Маловато… Поймал-то я, между прочим, больше. Только до того капризный клев — плохо засекались: штук семь сошло.
— Это мы не считаем! — засмеялась беспонятная женщина. (Для нее существенно лишь то, что в котле, а не процесс). — Может, у тебя там и семнадцать сорвалось, вопрос — что варить?
Даже Володя стал подшучивать:
— Мама, а если сварить с теми, которые сорвались, а? Получится вполне!
— Ха-ха-ха! — развеселилась она. — Так и разделим: нам с тобой по пять штучек, а папуле все семь, которые сорвались.
Это, елки-палки, разве жизнь, коли над твоими рыбацкими успехами стали так потешаться? Крах авторитета — перспектива полной потери положения главы семьи.
А между тем я уже неоднократно слышал заманчивые рассказы о заливах, которые расположены дальше нашего. С кем из местных ни заговоришь, называют Журавли. Раньше, объясняют, речка-невеличка Жура впадала в Енисей, так название и осталось. Рыбы на Журавлях о-о! Сорога — во! С Журавлей без рыбы никогда не приедешь! А тут…
Я даже стал пропускать рыбацкие зори. Сидишь на берегу и тоскуешь. Вокруг красуются цветы, поют птицы, шелестят березы… И маячат сквозь сиреневое марево над гладью вод синие горы. Эти тающие в дымке дали сосали мою душу и тянули в неведомые края. Думалось: такая великая земля Сибирь, а я — что ж, теперь до скончания века буду сидеть на этом месте? Наша женщина скоро почувствовала, что муж затосковал, сохнет… Жалела, маялась, но решиться на переезд? Проститься с насиженным углом и отважиться искать счастья в неведомой Америке (или там Африке, Австралии) — это было свыше ее сил.
Однако со временем перемены в окружающем мире стала замечать и она. Каждый год мы приезжали на свой залив и первым долгом осматривали место: все ли цело, что новенького появилось за время отсутствия? Зеленый скат берега под нашим станом за несколько лет волны размыли и превратили в глинистый обрыв, а вся полоса подъярья теперь завалена плавучим коряж-ником. Этот плавник за ночь отгоняет береговым ветром, и на рассвете голые бревна, будто спящие киты, покачивают мокрыми спинами по всей акватории. Поднимающийся утренний ветерок пригоняет все стадо назад. А днем валы катятся с открытого разбега и бьют в берег, один за другим, без устали и перерыва.
Вдоль всего побережья тянется полоса грязной воды. Под Самым обрывом на волнах нервно мотаются взад-назад черные и серые коряги-кокоры, глухо бухают друг о друга, и всплески прищемленной воды хлобыщут между ними.
В первые наши приезды мы облюбовали красивую рослую березу на поляне неподалеку от палатки и устроили в ее тени свой стол. И все эти годы наблюдали непрекращающуюся войну волн и суши. Вроде бы вода и берег — неразрывная пара. Земля без воды мертва, вода без тверди — ничто. Но не могут они существовать мирно! Ласковая влага, поднимаясь летом выше и выше, добирается до подножия все новых деревьев и принимается поглаживать, похлопывать, а сама рассасывает землю у них меж корней. Подмытый дерн пластами обрушивается и повисает над водой, обнажается глубинное переплетение корневых жил, как изображение кровеносной системы в человеческом теле. И конца этой войне нет.
Казалось, наша береза неколебимо сильна, ничто не может ей угрожать. Но потом обнаружилось, что вода просто обошла основание дерева, как войска опытного военачальника обтекают старательно укрепленный район обороны. Со стороны стана ничего в глаза не бросалось, когда я, приехав в очередной раз, обошел березу от воды… Дерево-то стояло, но земли под ним не было! Все корни отмыты от грунта, ствол возвышался как бы на проволочном сооружении, словно стоял на диванных пружинах. Зелень кроны стала жидкой, болезненно-немощной. Судьба нашей березы была решена. Несколько соседних деревьев уже лежали в воде зеленой листвой, рухнув поперек берега. Одна береза почти свалилась, но зависла в таком мучительном положении, что хотелось помочь ей упасть и прекратить бесполезные усилия.
Вот тогда и я заявил решительно:
— Знаете, пока не разгружались, давайте сгоняем на новое место, глянем хоть, что за Журавли такие.
Наша женщина недовольно поджала губы. Дело еще в том, что мой интерес к каким-то Журавлям она воспринимала и как смутную неудовлетворенность ее порядком, установившимся образом жизни. Женщины, безусловно, консервативная часть общества, поэтому слушать их следует до известного предела. Неожиданность моего предложения, напор — сел за руль, хлопнул дверкой, мотор взвыл! — сработали: она не успела занять боевую позицию для возражений. К тому же и сын был решительно на моей стороне: молодости свойственно стремление к переменам…
В отличие от первого нашего моря, имевшего вид плоского зеркала, новый залив оказался круглой чашей. У нее были крутые зеленые бока, и она была доверху заполнена голубым сиропом. Иногда гладь синего озера колыхалась валами, в которых гибко извивались белые стволы берез — значит, за мысом прошла моторка. Иногда задиристые вихри бродили над поверхностью, оставляя за собой рябые дорожки.
А какая на Журавлях водилась сорога — просто красавица! Крупнень-кая — сороженкой уж никак не назовешь, в ладонь шириной…(Ну. допустим в Вовкину ладонь, но все равно хороша!) Чешуя жемчужная, плавники нарядные, глаза розовые, веселые. Правда, среди пойманных попадались больные, со вздутым брюхом, но я их просто выбрасывал. Знающие люди сразу пояснили: вся больная крутится поверху, а чем глубже, тем заражений меньше. Так что на этот раз поиск технических решений ловли пошел вглубь.
С поплавочными удочками пришлось сразу расстаться и попробовать короткие бортовые удилища. На зимнюю леску я сперва поставил скользящий поплавок, но затем вовсе отказался от поплавочной оснастки — приспособился различать тончайшие сорожиные поклевки на пружинном сторожке. Успех, как говорится, превзошел все ожидания. Клевала она чаще всего на спуске, не давая мормышке опуститься и замереть. Клевала азартно, хотя (в соответствии с натурой своей) хитро. В том и заключался особенный спортивный интерес — перехитрить коварную рыбину, подловить миг и засечь!
С каждым годом сорога на Журавлях становилась крупнее.
Капрон 0,15 мм перестал выдерживать (тем более что поднимать в лодку бурно несогласных рыбин приходилось в отвес, прямо за леску). Но и 0,2 мм не гарантировали удачного исхода: одни уходили с мормышками, у других рвались нежные губы… Стала являться мысль о подсачке. Сперва я ее гнал (сознаться — из опасений чисто суеверных: возьмешь подсак и рыба перестанет ловиться!) Но все же осмелился и стал возить его с собой, брать мечущихся у лодки сорог в подсачек словно взаправдашних язей. Я же говорю: настоящая, просто отличная рыбка! Случались дни, когда жена объявляла для меня мораторий на ловлю:
— Хватит, папуля. Сколько можно, уха да уха… Хотим жареных грибов! Завтра с утра — за маслятами.
Самое примечательное, что многие местные и приезжие рыболовы в это время продолжали довольствоваться презренной «матросней». Честное слово, я говорю это не ради похвальбы, а чтобы нагляднее провести свою главную мысль: именно о том, что регулярные сюрпризы нашего моря заставляют все время искать, приспосабливаться, думать. Люди же (в том числе, естественно, и рыболовы) по характеру очень разные. Одни в изменившейся ситуации начинают мараковать, что-то выдумывать. Эти, скажем так, творцы. Другие оглядываются и прислушиваются: а как, мол, народ, что-нибудь уже придумал? Это тип людей хватких — в смысле умения быстро схватить уже появившуюся новинку. Третьи остаются безнадежными ретроградами по натуре. Смотришь, устроились на берегу с длинными удилищами и часами ждут, когда шевельнется поплавок. Я сижу в лодке и нет-нет вытаскиваю своих сорог, посматриваю на берегового собрата. Бродит подозрение: не может он просто так сидеть полдня — видно, что-то есть на уме, на что-то рассчитывает! Может, на такое, чего я еще не знаю… Еду с зари, специально сворачиваю, чтобы мимо него. Какой-то местный дед. Ну как, спрашиваю, рыбка?
— Не ловится чо-то. Однако не ко клеву приехал.
Нет, просто рядовой, несворотимый консерватизм. Такому на нашем море настоящего рыбацкого счастья не видать. Да, с нашим морем не заскучаешь! Однажды прикатили в обычный срок, а залив… сух. Страшноватая открылась картина. Покатое, глинисто-бесплодное заржавленное пространство, изборожденное водороинами, кое-где торчат заиленные гнилые коряги… И это вместо голубой глади! Можно изучать топографию дна, только смотреть неприятно: как будто с залива содрали красивую голубую шкуру. Произошло это потому, что начали заполнять водохранилище новой гидростанции, которую строили выше нашей плотины по течению. На два моря сразу воды не хватило.
Последствия сухого года странным образом проявились в том, что у нас… возродилась щука! Стоило один раз не затопить ее икру, и сразу результат. Конечно, поначалу то была не настоящая щука — щучка, травя ночка. Зато массовая и повсюду! Я сперва глазам своим не поверил: ходят там и здесь по берегам деревенские мальчишки — у каждого в руках «спиннинг». Намеренно употребляю это слово в кавычках, потому как нельзя же всерьез величать спиннингом грубую палку, к которой синей изолентой примотаны расхлябанная катушка и два ржавых проволочных кольца. О блеснах и говорить не стоит: будь я сам рыбой, за версту бы от этих железяк шарахался! Так вот мальчишки бродили всюду по берегам и все без исключения таскали из травы юрких прогонистых шурогаек. Весом они были не больше моих сорог. Так что хоть и замирало сердце при воспоминаниях о фантастическом жоре в былые времена, но… Чудеса, извините, не тиражируются…
Иду из поселка на стан с молоком и хлебом, догоняет парень на тракторе «Беларусь», тормознул и подвез до своего покоса. Через рев двигателя перемолвились о рыбалке. Он кричит:
— …караси. Пара — на сковородку!
— Что-о? — Я подумал, что ослышался в громе тракторной кабины.
— Караси, говорю! Во — лапти.
— Где?!
— В Точильном заливе!
Нет, с ним не заскучаешь, я же говорю… В самом деле, караси. Этих никто не проектировал и не зарыблял — сами объявились. Клевать начинают в июне — идут на прибыль воды в самые тупики и коряжники. Правда, меня они не увлекли: водятся караси и в пригородных прудах, ехать за ними в заморские дали смешно. За морем, говорят, телушка — полушка, да рубль перевоз. Подождем. Пока меня и сорога устраивает…
Я сказал «пока», потому что и сорожиный век, кажется, не бесконечен. Да, от лета к лету сорога на Журавлях становится крупнее, но… и явно реже числом. Видать, не дает жизни подлый паразит, от которого брюхо вздувается. Пришло такое утро, когда я стал свидетелем удручающей картины. Стоило бросить в воду горсть прикорма, как со всей округи к моей лодке собралась туча сорожняка! Все они плавали поверху, не обращая на меня никакого внимания, словно принимали за одну из многочисленных коряг. Плавали поверху, решительно поворачивались в сторону падающих крошек, напрямую приближались и втягивали беленькие крупинки каши с водой в рот. Но тут же выталкивали назад… Я так понял, что запах прикорма их манил, но глотать не хотелось. Или просто не могли. Вот до чего дошли. Все они были обречены.
И в глубине, где ходила здоровая рыба, поклевки становятся все более редкими: случается — штучные за зорю, несмотря на все ухищрения. Я и способы игры мормышкой менял, и насадки применял разные, вплоть до самых фантастических, пока не убедился: просто ее там, в глубине, мало…
Проезжал как-то мимо штатный рыбак госпромхоза, молодой парень в грязной дыроватой тельняшке и с выцветшей гривой длинных сивых волос, подвернул побеседовать. Говорит:
— Напрасно маешься, дед! — (Я, конечно, никакой ему не дед, хотя оброс за неделю здорово…) — Не стало сороги. Даже в сетки не попадается. Хочешь, окуней дам на уху?
Разумеется, я гордо отказался, заявив, что уже пятнадцать лет здесь ловлю, и не может такого быть, чтобы… М-да. А вдруг все-таки может? Немало ведь уже всякой воды утекло в наше море.
Несколько раз в последнее время случалось: ловлю сорогу — поклевка… Странная поклевка: сторожок, будто разгруженный, от радости подпрыгивает кверху. Я подсекаю и… Такое ощущение (рукой, которой держишь удочку) словно мормышка внизу вонзилась в бревно. Леска — дзынь! — без всякого сопротивления освобождается от крючка и становится невесомо-ненужной. Ничего бы странного: коряг и топляков на дне хватает, только почему сторожок сыграл так непривычно? Раз, другой… А на третий — этот «топляк» в глубине… стронулся. Живое?! Но тогда что оно такое? Щучина-старуха позарилась на светленькую игрушечку? Нет, вряд ли. Непонятно, даже загадочно — как будто в нашем море завелась какая-то таинственная Несси. А что? Море как море, полно чудес. В каждом уважающем себя океане положено водиться мифам и легендам. И вот однажды…
Опять это бревно сдвинулось. Но леска не дзынькнула! (Приятель накануне отмотал несколько метров фирменного импорта.) И оно подалось. Это была целая эпопея: я выбирал леску руками и чувствовал, ощущал всеми фибрами души, как она вытягивается, напрягается, жалостно стонет, но не дзынькает! Оно подавалось очень неохотно, несколько раз решительно устремлялось назад, в глубину, и я с ужасом отпускал скользящий тонкий силон, чувствуя, что задержать его бег между пальцами йсе равно не могу, и если только запас иссякнет, то… Но оно почему-то останавливалось, и тогда я начинал подтягивать сызнова. Не знаю, сколько времени прошло в этой борьбе богов и титанов, и вдруг оно показалось в толще прозрачной воды — черное!.. Во всяком случае, таким было первое восприятие. Оно все-таки было рыбой, светлочешуйчатой, только плавники и хвост, в отличие от соро-жиных, действительно оказались непривычно темными… Лещ!
Да, то был именно лещ! Он был до того велик, что не лез в горловину садка. Пришлось запеленать в брезентовую куртку, чтобы не бился, смотать удочки и возвращаться на берег. Народ стойбища при виде латунного цвета рыбищи, размером и формой напоминавшей самоварный поднос, был повергнут в суеверный ужас…
Дело в том, что среди прочих попыток у ихтиологов была затея заселить наше водохранилище завозным лещом. Однако это рыба тоже не прижилась, попросту исчезла, как бы растворившись в морских глубинах, и про нее забыли. И вдруг через много лет возродилась и стала все заметнее плодиться. Ну, окиян-море наше расчудесное, разливанное, снова сюрпризец, да какой! Выходит, теперь можно ожидать новой главы в истории нашей рыбалки — лещовой?.. И если все по уму, по-лещиному-то, а? Рыбачить по темным зорям, а не на солнца восходе, насаживать настоящих выползков, вернуться вместо сторожка к чуткому гусиному перу… Конечно лещ — мужик спокойный, это тебе не вертлявая сорожка. Выползка положить на дно, чтобы перо стояло в воде — при поклевке оно будет по-лещиному ложиться, а?! И садок тоже надо переделать — побольше, с широким верхним кольцом, попрочнее. Лещ ведь. Ух, здорово! Снова мечты разыгрались. Не заскучаешь, не заскучаешь!..
Но тут еще пронесся ветерок вовсе не привычной идеи: толкуют, будто после наполнения водохранилища выше построенной гидростанции наше море станет… зарегулированным. То есть диких перепадов уровней по пятнадцати метров от зимы к лету не станет, и превратится оно чуть ли не в обычное глубоководное озеро. Вдруг правда? Ведь тогда… опять все по новой! Кому вымирать, кому приспосабливаться и выживать, размножаться. И вся моя многолетняя рыбацкая наука побоку — сызнова начинать, словно мальцу на незнакомой речке. М-да-а… Впрочем, что загадывать?! Поживем — увидим.
