Два рыболова
Как сообщает форум черкасских рыбаков в неоглядной пойме Оки, на крутом берегу широкой старицы, рассыпались домики небольшого поселка с банями и сараями, словно городки, выбитые палкой из круга, да так и оставленные в беспорядке. Крайняя избенка припала на колени в улицу, боясь свалиться под откос, изрытый вешними водами.
Износилась изба, одряхлел и хозяин, проживший в ней больше р.осьмидесяти лет. Даже скворечница — предмет постоянных за-Сот деда — осталась без призора и сиротливо смотрела из-под козырька замшелой крыши своим бездонным оком.
Строг и нелюдим был Иван, слова расходовал скупо. Бывает всхлипнет от сдержанного смеха, но лицо, заросшее от самых глаз жесткой сединой, остается непроницаемым. Угасла сила, выцвели глаза, только рыбацкая страсть тревожила душу.
В молодости Ивана постигла судьба своих предков: он нанялся в углежоги. Десятник не взлюбил парня, донимал штрафами и приставал к Марье. Не выдержал он, стукнул десятника горячей головешкой по скуле и вместе со своей нареченной спрятался в лесу. После революции добывал торф и больше двадцати лет служил на бакене.
Все звали его Иваном Рыбаком, и когда девушка-почтальон принесла в поселок письмо, на котором было написано «вручить Ивану Рыбаку», она, не задумываясь, пришла с ним к деду. «Значит, Рыбак и есть его настоящая фамилия»,— решила она. Иван удивленно вскинул брови, но, прощупав пальцами конверт, довольно ухмыльнулся, не обманул городской рыболов, посуливший крючки при случайной встрече на берегу.
Угрюмый и неприветливый на людях, Иван не искал себе общества. Но весь поселок знал, что он водит нерушимую дружбу с Колькой — тихим белоголовым мальчишкой, к которому с благословения деда прилипла кличка Заглотыш. Маленький, щупленький, он, действительно, походил на заглотыша перед костистой громадой старика, в ладонях которого могла спрятаться Колькина голова.
За молчаливой суровостью Колька разглядел в старике добрую душу и с радостью пошел на дружбу, которая была всем на удивленье. А началось это с одной памятной ночи.
Не спалось тогда Кольке на сушилах. Разгулявшийся ветер хлопал неприкрытой дверью, а через худую крышу капал на сено теплый дождь. Сегодня утром Колька поймал большого леща и мог бы вытащить второго, но оборвалась леска, и рыба ушла вместе с последним крючком.
У деда, конечно, есть. Но как пойдешь к нему? Дед на прошлой неделе отругал Кольку, да так, что и сейчас тошно становится, как вспомнишь.
И перед Колькой снова возникла картина, когда он, обходя старикову сижу, нечаянно спустил под откос глыбу сухой земли. В ту минуту Колька закрыл глаза, но и не глядя можно было сказать, что глыба бултыхнет у самых поплавков. Так оно и случилось. Дед поднял вверх мохнатое лицо со злыми глазами, но от бешенства с минуту не мог выговорить ни слова, а потом как начал, как на-чал. Колька испугался, замер и, не шевелясь, до конца выслушал убийственную брань.
Как теперь пойдешь к нему? Очнувшись, он почувствовал, как холодные мурашки пробежали по спине. А идти надо. Неужели завтра не ловить ему лещей?
В темноте Колька снял штаны и рубашку и в одних трусах подо-шел к двери. Ветер бросил пригоршню мелких, как пшено, брызг и перехватил дыхание. Опрометью промчался по пустынной улице поселка, встал под козырек крыльца, перевел дух и робко постучал.
Неожиданно, будто дед ждал, прохрипел знакомый голос:
— Кого принесла нелегкая? Колька вздрогнул:
— К тебе, дедушка, это я, Колька.
— Чего в такую непогодь?
— За заглотышем я…
Иван толкнул дверь ногой, не вставая с постели, которая была разостлана на полу у самого входа. Колька нерешительно перешагнул через порог и опять пролепетал:
— Заглотыша бы мне, на лещей напал я.
Дед сидел с обнятыми поверх одеяла коленями. Его молчание насторожило Кольку; «Наверно, про глыбу вспомнил». Держась одной рукой за косяк и отставив ногу назад, он, казалось, юркнет 8а дверь, как только дед метнет в него колючими глазами.
Иван чиркнул спичку, достал с полочки лампу и зажег ее.
— Э, да ты голышом!
Колька уловил в голосе что-то ласковое и повеселел:
— Это я, чтобы не промокнуть.
— Значит, напал? Вот я бултыхну там чем-нибудь разок и лещей как не бывало! — деланно недружелюбно сказал старик, а сам уже полез рукой в ящик.
— На парочку, да чтобы толк был! — и подал Кольке крохотные крючочки, сцепившиеся вместе.
Доброта старика,которого боялся и избегал, обворожила Кольку. Он протянул на ладошке двугривенный и, видя, что дед не замечает, ткнул легонько в живот.
— Это ты зря, парень, за деньги дружбу не продают,— сказал дед и накрыл огромной пятерней детскую ручонку, сжав пальцы в кулачок.
Колька засопел и, позабыв про спасибо, неуклюже, задом выпятился на крыльцо. В раскрытую дверь было слышно, как по мокрой земле зашлепали босые ноги.
Дед добродушно заворчал, ощущая в себе волной поднявшееся отцовское чувство и, смахнув с подушки грязный след Колькиной ноги, сказал тихонько в бороду:
— Заглотыш…
С тех пор и появился в поселке Колька Заглотыш — наипервейший друг старого Ивана Рыбака.
Так про них и говорили: «Старый да малый».
Не повезло старому рыболову в эту осень. Колька тут, конечно, ни при чем, хотя именно он прибежал вчера спозаранку и стал уговаривать деда на рыбалку. Можно было подождать денек-другой, старый рыболов знал, что такое перволедье, но втайне боялся, как бы напарник не раздумал. И опять же: можно было вернуться, раз лед трещит под ногами. Колька сказал: «Выдержит, наверно»,— а дед: «Наверняка утонем»,— но все-таки пошли, и старый был рад, что малый не струсил.
И все бы ничего, да засиделся дед у лунки, потаскивая окуньков, и не заметил, как лед треснул, а потом проломился, и — слава богу, было мелко — дед укоротился по пояс.
Колька закричал от испуга, а Иван, стоя в воде, сердито сказал:
— Не суетись, видишь, дыхло наружи!— и стал вылезать на лед. Вот и лежи теперь на печке да охай. А мужики рыбка по
рыбке всю вытаскивают.
Марья — насмешница. Она будто знала думки старого и выговаривала:
— Кряхтишь, домовой? У добрых-то стариков старухи рыбку едят. По всей улице душок идет. Может, занять у кого? В эту пору рыба сластима…
— Отстань, старуха! Того не стоишь, что за свою жизнь съела. Подай-ка лучше ведро.
Марья не удивилась стариковой причуде: водилось такое за Иваном, когда в ведре или в кадушке пробовал он свои поплавки и блесны.
— На, да не сунься головой,— сказала она, поставив ведро к печке.
На веревке у изголовья деда висел полушубок, еще не просохший после вчерашнего «купания». Глядя на него, Иван вдруг вспомнил, как Колька, торопясь, запихивал в карманы окуней, подобранных у обвалившейся лунки. «Марья бы разыграла, а я не сумею»,— подумал дед, не зная, как удивить старуху.
— Вот, смотри, сколько в ведре наловил,— сказал он, подавая горсть рыбы.
— Как не наловить! Не из тебя ли лезет такая мятая? Дед засмеялся и по-стариковски закашлялся.
Как ни болели ноги у старика, а к вечеру он что-то надумал и упросил Марью сходить за Колькой. Через малое время он уже сидел на табуретке около печки и, задрав голову, слушал деда.
— Вот что, Заглотыш, время терять нельзя, пойдем-ка поутру на лунки. Мороз, вишь, крепчает, лед в самую меру — не толст и не тонок. Дорога туда все с горы, свезешь меня на салазках…
Глаза у Кольки загорелись: не любил он ходить без деда. «Но как довезти его обратно?» Дед знал Колькины мысли:
— По льду опять же довезешь, не тяжел я, одни стропилы остались. А в гору как-нибудь с передыхом сам влезу.
Все было решено: засветло, чтобы не навлечь бабьих насмешек, отправятся они на старицу блеснить окуней. Марья топила печку, а дед сидел у порога в сборе, когда Колька звякнул сенной щеколдой.
Утро было тихое, морозное. Кое-где в заиндевевших окнах горел свет. Дым из труб поднимался столбом и висел над улицей, словно вверху был невидимый потолок. Яркие предрассветные звезды знобко дрожали. Будто придавленный, проголосил спросонья петух.
У спуска с горы вездесущая Мирониха долго всматривалась в поклажу на салазках, а потом с насмешечкой:
— Кого, думаю, везет мальчонка, уж не на погост ли скотину кзкую, а тут вон как, малый старого…
— Так бы глаз и выклюнула! Тьфу, ворона! — не вытерпел дед.
У Кольки дух захватило, когда, присев сзади на полозья, они с разгона съехали на черный, без единой снежинки лед. У злополучного места он замедлил шаг, скосил глаза на следы большого пролома во льду с рваными краями и, шибанув валенком мерзлого окуня, спросил:
— Опять тут што ль будем?
— Давай тут. Это место счастливое, не утонул ведь… Дед, как обычно, сидел на дойнице из белой жести.
Ох уж эта дойница! Нападет, бывало, дед на счастливую лунку, просидит и час и два, а потом, кряхтя, поднимется и отдерет ее о г полушубка. Придет домой, отоспится, а забывшись, нет-нет да и стукнет рукой по табуретке — не на дойнице ли сидит: режет что-то…
Рыба шла весело. К полудню две грудки окуней и щурят лежали у ног удильщиков.
— Везучий день сегодня, дедушка, только ветер больно колючий! — сказал Колька и, сняв варежки, спрятал руки за пазуху.
Когда черная туча вылезла из-за берега, ветер еще больше усилился, и нужно было уходить домой, а Колька все «погоди да погоди». И досиделись. Через час небо совсем потемнело, вздыбившийся на берегах снег помчался по гладкому льду длинными косматыми гривами, будто нечесаные ведьмы выскочили из тучи и, резвясь, с визгом понеслись друг за другом.
Опершись на пешню, Иван с трудом разогнул спину. В тот момент, когда Колька показал варежкой на дойницу, прилипшую к полушубку деда, она вдруг упала и, подхваченная ветром, загремела по льду. Дед проводил ее взглядом и оглянулся на Кольку, но его уже не было на месте; в мгновение ока он метнулся вдогонку, подгоняемый снежным шквалом, падая и тут же вставая, ни на секунду не теряя бешеной скорости.
» Быстрота, с какой Колька скрылся из виду, встревожила деда. «А ну как не совладеет он с ветром и унесет его по скользкому льду, как дойницу, нивесть куда?» Но тут Иван вспомнил, что впереди коса вдается в старицу, которая непременно должна задержать Кольку.
Время терять было нельзя, он сел на салазки и, отталкиваясь пешней, поехал по ветру.
— Дедушка,— вдруг услышал он в стороне,— выруливай ко мне, здесь я!
Дед повернул на голос и наехал на Кольку, который, обхватив дойницу обеими руками, лежал на животе и задыхался от ветра и радости.
— Заглотыш ты, Заглотыш!— не меньше его радовался старик.
— Вставай, коли живой.
— Живой-то живой, да коленки вот…— и, пошевельнувшись, стонал от боли.
— Вот беда наша, оба обезножили,— сокрушался дед.— Вползай на салазки, видно, мой черед запрягаться. А рыбу Марья завтра соберет.
— А как же ноги твои? — забеспокоился Колька.
— А так. Буду передвигать легонько, а они уж поневоле пойдут. Пока добирались до берега, ветер немного поутих. Перед горой
дед опустился на край салазок и уткнулся лицом в ладони.
— Будем ждать подмогу,— просипел он.
Колька замерз, но крепился. Дед дремал, когда к ним подъехал на лошади водовоз.
— Загораете? Давайте салазки на буксир, а ты, Иван, садись в сани.
В улице дед опять запрягся в салазки и повез Кольку к себе домой. Никто не обратил на них внимания, только Мирониха крикнула через улицу:
— Старый малого везет!
Колька скоро поправился, а дед пролежал в недуге всю зиму и собирался богу душу отдать, однако к весне и он отошел.
В апреле, когда скворцы вселились в обновленную Колькой скворечницу и, захлебываясь от восторга, пели целыми днями напролет, старик впервые вышел на завалинку. Пригревшись на солнышке, он незаметно для себя задремал.
Два петуха в изнеможении молча таскали друг друга за окровавленные гребешки. Девушка-почтальон встала между ними, и сначала белый, а потом пестрый громко прокукарекали. Дед в полудреме поднял голову и, открыв глаза, увидел улыбающееся, как сама весна, лицо девушки.
— Здравствуй, дедушка! Письмо тебе.
Огрубевшие пальцы деда прощупали конверт, и борода зашевелилась в улыбке.
— А я ведь думала Рыбак твоя фамилия…
— Нет, красавушка, я — Титов, Егора сын.
Из-под сомкнувшихся век выкатились две слезинки. Кто знает, может быть, и не от солнца плакал старый Иван…
Ни весть откуда взявшийся Колька стоял тут же. Его веснушчатое, словно укропом осыпанное, лицо расплылось в улыбке; Ивгн Егорович Титов… До сих пор не слыхал он про такого жителя в поселке!
